Angizia - Spätherbst 1832. Das Spinnrad ist ein Memoirensignal текст песни

gebar mir Verschuchtertes, Wesenloses, wunschlos Ungluckliches und
unterschiedliche Interpretationsmodelle meines eigenen Briefromans,
die jen' lyrisch bezeichnenden Hintergrund fur Vertonung und Komplexdeutung zum
einzig denkbaren werden lielen.
Hanna Anikin tragt den skandinavischen Namen ihres Vaters Ulmo,
der an Gelbsucht starb, und das Anikingeschlecht nach Veraulerung des
finnischen Joensuugehofts 1824 in Kronstadt selhaft werden liel.
«Bleiche Gesichter wallten auf eschenen Holzern, wo Wasser schon kalt war und
schneeweil die Eisdecken, mit Seilen und Mastbaum gestutzt,
eine Wiege pendelte im Senkblei, und quirlend das finnische Kaumboot im Sog
verkannte win Ziel ohne Namen.
Die alten Fischer aus St. Petersburg waren die See hinausgefahren,
bargen das kaltgefrorne Antlitz ihrer Gesellen,
warben fur eine russiche Gesselschaft und die Sozialisation verworrener
Armseliger in ein einseitiges Weltbild».
1832 starb Hannas Mutter einen langersehnten Tod, Grolvater Serjoscha wurde
erschossen,
ehe Hanna die Auslee atypischer Aufzeichnungen anomaler/entarteter Stilfiguren
in einem Tagebuch festschreibt dabei eine sehr unharmonische Gegenstandlichkeit
entsteht.
Die Memoiren waren raumlos, vielseitig und schliellich «auditiv»,
das Prozessieren der Geschichte die «black box» der Psychologie.
Das bleiche Erinnerungswundmal der Hanna Anikin setzte ich in allegorische
Formen,
wie sie plakativ bei einem Schachspiel anmalen,
und gleichgultig, von Tisch zu Tisch verschieden, wie die Figuren auch,
uber das Holzbrett geraumt werden.
Ein geschichtlicher Gesichtskreis maligt neurotischen Argwohn des
'Schachbauern' und das 'Lakaisiegel' seines gebrechlich-schamhaften
Holzstandbildes
(«als Malstab fur die 'kleine', leise Spielgeselichaft seiner Zeit,
seines 'Spiels' und seiner Kaum-Machenschaft»).
All notorisch (teils) anumalische Deutung zwischebmenschlichter Beziehungen,
Erlebnisse, Greuel und Frauenleiden dieser Geschichte entstammen dem Impuls
fingierter Aufzeichnungsprozesse
der Hanna Anikin als briefromanish verwendete Leitfigur
(da nie tatsachlich in Leben) ein Fundament an humaner und starr russisch
soziokultureller Schichten zu gradieren (und reflektieren).
Rege Sinnbildanalysen und monotone, leicht ruhrende Gefuhlsbauten gibt es hier
keine.
Fur Angizia entstand damit ein erster Teil fur eine sehr zielfuhrende,
rullandorientierte Trilogie, die sich musikalisch und teils auch literarisch
doch sehr ungleich fortseizen wird.
Hanna Anikin gab mir redlich und integer etwas mehr an Platz fur aufbewahrte
Gedanken, unkonventionelle Themenkreise und unterschiedlichen Sprachgebrauch,
sei es denn, dal die Hauptfigur in einem Bereich verwirklicht wurde,
der meine momentane Distanz zu russischem Soziolekt darstellt und ein
russisch-literarisches Motiv unbedingt von aulerrussischem Standpunkt ansehlich
realisiert wurde.
Ich selbst war dabei irgendwo ein Bauer, den die Nahe der Konigin faszinierte.
Und ich hegte so etwas wie eine Gewirtheite Im Verlaufe der Partie wurden wir
uns naher kommen.
Engelke im Juli 1997 und weit entfernt von Kronstadt.
Ich denke,
ich dachte an diesen stark bezogenen Ort, seine warmen gemasteten Arme,
wie ringlos die Finger umspulten die Spindel wie zahlbare Jahre sein
Leben, fur Muhsal und Wasser Glashals er mal an gezamt gezahlten
Flaschenpfropfen, und klopfend er stand vor dem Tor wie schmachtend vor Schemel
und Webrad.
«Mein Kind», fast mutig klang es, «es dreht um die schnurrende Spindel sich
leidlich ein Faden, er schnellt seine Wege im Kreis und hold bat den Menschen
zu denken, welch Einklang gegeben,
wenn Leben ist Leben und beide sind tot.
«Ich sal vor dem Rad, Weil ich spurte zu weben, wenngleich meine Finger
umarmten die Spindel und ein Gewirke die
Hand, besal gewarmt ich den Stuhl, wo Serjoscha vor Tagen und Nachten
verschwand.
«Mein Kind», und angstigend schon «ich webte mein Leben und kuhn mit Verstand,
versprach verlogen mich rein mit schummriegen Wachs am Gewand, doch bat ich
zugegen nicht Wehleid zu darben, wenn Zeiten mich
hegen, die ich nich verstrich…»
5 Oktober 1832

Перевод песни "Spätherbst 1832. Das Spinnrad ist ein Memoirensignal"

Родила мне неожиданное, бессмысленное, желаемое и разнообразные интерпретации моего собственного романа в письмах,
которые становятся лирическим фоном для мелодий и сложного анализа.
Ханна Аникин носит скандинавское имя отца Ульмо,
который умер от желтухи, и Аникинский род после разрушения финского дома в Йоэнсуу в 1824 году в Кронштадте обрел спасение.
«Бледные лица плыли на осиновом дереве, где вода уже была холодна, и снегопады на льду,
а качающаяся колыбель в пучине и вращающаяся финская лодка в водовороте не знала цели без имени.
Старые рыбаки из Санкт-Петербурга отправились в море,
вытащили на берег замерзшее лицо товарища,
нанимали русскую компанию и социализировали разбросанных бедняг в однобокий миропорядок».
1832 год умерла мать Ханны, дедушка Серёжи был застрелен,
а Ханна записывает в дневнике необычные записи аномальных/вырожденных стилистических фигур,
при этом создается очень неармоничная вещность.
Мемуары были без места, разнообразными и в конце концов «аудиальными»,
а обработка истории - это «черная коробка» психологии.
Бледное памятное ранение Ханны Аникин я перевел в аллегорические формы,
как они красочно рисуются в шахматной партии,
и равнодушно, разными на разных досках, как и фигуры,
сдвигаются по деревянной доске.
Исторический круг лиц рисует невротический страх «шахматного крестьянина» и «лакейскую печать» его хилого-стыдливого деревянного изображения
(«как эталон для 'маленького', тихого товарищества его времени,
его 'игры' и его почти-дел»).
Все знаменитые (частично) аномальные интерпретации межличностных отношений,
опытов, ужасов и женских страданий в этой истории происходят от импульса фиктивных процессов записи
Ханны Аникин как литературной фигуры,
используемой в романе в письмах (никогда не жившей на самом деле) основу для оценки и отражения разнообразных слоев человеческого и твердокаменно русских социокультурных слоев.
Здесь нет активного анализа символов и монотонных, слегка трогательных эмоциональных конструкций.
Для Ангизии таким образом возник первый раздел для очень целенаправленной,
ролевой и частично даже литературной трилогии,
которая будет развиваться музыкально и литературно, но очень неравномерно.
Ханна Аникин дала мне честно и честно больше места для хранимых мыслей, неортодоксальных тематических кругов и разного языкового употребления,
ведь главный персонаж реализовался в области,
которая отражает мою текущую дистанцию к русскому социолекту и русскому литературному мотиву, который обязательно должен быть реализован с точки зрения внешнего русского.
Я сам был где-то пешкой, которую привлекала близость королевы.
И я питал что-то вроде привязанности к ней.
В ходе партии мы становились ближе друг к другу.
Энгельке в июле 1997 года и далеко от Кронштадта.
Я думал,
я думал о том месте, о его теплых обнимавших руках,
как без кольца пальцы обхватывали прялку, как считали годы его жизни, за муки и воду в стеклянной бутылке, и стучал по воротам, как томящийся перед стулом и вебрадом.
«Мой ребенок», почти смело звучало это, «он вертит свою прялку и смотрит на людей, чтобы узнать, какое согласие есть,
когда жизнь есть жизнь и оба мертвы.
«Я сижу за прялкой, потому что чувствую, что пряча, хотя пальцы мои обхватывали прялку и полотно, обогревало я стул, где Серёжа исчез на днях и ночах.
«Мой ребенок», и уже с тревогой «я ткала свою жизнь и смело обещала быть чистой с ложными обещаниями на одежде, но не хотелось мне страдать, когда времена меня берегут, которые я не проживал…»